Выдержки из интервью с вице-президентом Союза московских архитекторов, профессором Международной академии архитектуры в Москве Николаем Всеволодовичем Лызловым. Темы беседы: роль и репутация архитектора в обществе, проблемы современного градостроительства, реставрация и сохранение архитектурного наследия. Полностью материал опубликован в журнале «Москвич».
«В советское время Союз архитекторов был серьезной, влиятельной государственной организацией, его слово что-то значило. А потом союза в прежнем виде не стало, но память о былом величии осталась, стала такой фантомной болью. Эта фантомная боль достаточно давно не проходит, поэтому мы часто собираем разные конференции, на которых рассматриваем разные серьезные проблемы − архитектурные, городские; и так как мы не можем писать указы и распоряжения, мы пишем челобитные. В общем, это довольно бессмысленное занятие, но вдруг я однажды понял, что мы на самом деле обладаем гораздо большей силой − нам не надо никого просить, мы можем просто делать или не делать: когда речь идет о сносе чего-то в городе, всегда вторым пунктом за этим сносом идет имя архитектора, который будет что-то проектировать и строить на этом месте. И если нам не нравится снос − давайте в этом просто не участвовать. Давайте, как учил нас Александр Исаевич Солженицын, просто жить не по лжи.
И когда мне говорят: «Чувак, смотри, ну не буду я в этом участвовать, а другой приедет из Рязани и все сделает хуже, чем я», то я отвечаю: «С одной стороны, этот, который приедет − он разрушит что-то, но, во-первых, ты этого не разрушишь, а во-вторых, репутация твоя не разрушится; и тогда, обладая репутацией, у тебя будет авторитет, и слово твое будет что-то значить».
Ведь сегодня в обществе у архитекторов нет никакого авторитета. Есть длинный диапазон: на одном конце заказчик, на другом − общественность. И мы, архитекторы, в этом диапазоне находимся где-то посередине; часто сочетаем в себе, с одной стороны, сервильность по отношению к заказчику − чего изволите, с другой стороны, некоторое высокомерие по отношению к обществу. Вдруг обнаруживается, что архитектор вообще-то должность холуйская. Тут мы перед барином вот так, а перед этими вот так. И как холуя нас ни во что не ставят ни там, ни там. А дальше начинаешь понимать: наверное, одна из главных функций Союза архитекторов сейчас − отстраивать собственную репутацию, авторитет для того, чтобы тебя начали слушать и там, и там.
Не так давно развалилась огромная контора, называлась она «Балтстрой». Люди прославились сравнительно громким «делом реставраторов» о взятках и откатах − они из-за разгильдяйства лет восемь назад сожгли колокольню Новодевичьего монастыря. Они же в Изборске так «замечательно» побелили и замордовали Изборскую крепость, так «отлично» побелили один древний собор, что он через год позеленел − они просто таскали воду из ближайшего пруда, замешивали на ней штукатурку и потом из этой воды какие-то споры водорослей зацвели по всему собору, разрушая кладку. В общем, с «Балтстроем» связано много абсолютно анекдотических историй. Да, действительно они набирали очень много работы, и я с ними один раз сотрудничал на одном объекте и, в общем, видел: никакие они не реставраторы. На объектах работали те же прекрасные трудящиеся из Центральной Азии − они нормальненько, современным кирпичом на цементно-песчаном растворе заделывали дырки в кладке дома XVIII века, который весь был собран из другого кирпича, на других материалах и принципах.
И поэтому в пресловутой «Венецианской хартии» есть такая фраза, что реставрация − это крайняя мера, нельзя ничего реставрировать. Можно только консервировать. Вот есть прекрасный пример − город Гамбург, который весь поломан, разбомблен во время войны, но там, исходя из принципов «Венецианской хартии», если снесена бомбежками башня, а ее очень хочется в силуэте города иметь, то она сделана из такого материала, который совершенно явно не подражает старинному. Это не реставрация, это протез.
Сейчас все, кто застраивает Москву, оперируют тысячами и сотнями тысяч квадратных метров. Делать не 17-этажный дом для них экономически не оправдано. Что такое «комфортный город», удобный? Ну Москва − город и удобный, и неудобный. То, что мы тратим столько времени в пробках, в толчее, что у нас существует эта маятниковая миграция с пробками утром в одну, вечером в другую сторону, это, конечно, говорит о какой-то неорганизованности города. Есть органические дефекты города, которые можно излечить, а можно заниматься косметикой, и косметика может быть очень хорошей. Можно в гробу выглядеть лучше, чем в жизни. Мне кажется, то, что мы называем комфортом, − это, в общем, косметика. Наверное, очень удачная косметика. Что лукавить − да, много хороших мест, благоустроенных парков, скверов, лужаек. Но это все такие немного компенсационные мероприятия. А беда, наверное, в том, что сложно устроить и отрегулировать такой большой город с таким большим количеством населения. Город отрывается от своих жителей. И житель перестает себя в этом городе чувствовать хозяином, его сенсорное пространство сужается до его квартиры. И это проблема достаточно старая.
Был в Англии прекрасный человек Эбенизер Говард, который не был архитектором, а был экономистом. И он придумал город-сад, в котором должно быть не более 30 тысяч жителей. Потом стали говорить: ну 100 тысяч еще можно, 100 тысяч человек могут нормально договориться на горизонтальном уровне. А что делать с Москвой? И тогда из Англии вернулся на родину прекрасный архитектор Владимир Николаевич Семенов, который нарисовал Генеральный план Москвы 1935 года. В этом плане Семенов нарисовал совокупность вот таких городов-садов. Получилось у него Измайлово в его лучшем изводе — маленькие города, окруженные зеленью − все как у Говарда, с главной улицей, параллельными улицами, двумя бульварами. Лондон, точнее, Большой Лондон именно такой город. Там есть исторический центр, а за пределами него − окруженные зеленью отдельные городки, наследники старинных деревень с главной торговой улицей − променадом, парком, бульваром. И вот это путь, потому что мы в результате там, внутри этого маленького сообщества, можем о чем-то договориться.
Местное самоуправление в современной застройке от семнадцати и выше этажей в принципе не может существовать. Тогда это самоуправление на один дом? Ну, наверное. Есть на Аляске такой город, который официально город, но на самом деле в одном отдельно стоящем многоквартирном доме − там у них все есть: кафе, детский сад, парикмахерская. Вот есть такой город-дом. В нем живут двести жителей этого города. В принципе тоже путь, но мне кажется, что беда Москвы − она в этом смысле неразрешимая.
При этом попытки децентрализации Москвы были и после 1935 года. Генеральный план 1971 года предполагал Москву из нескольких районов, каждый из которых имел свой центр. Причем в каждом из районов же есть и свой исторический центр: в районе ВДНХ есть Останкино, в Первомайском, где я тогда жил, было Измайлово с усадьбой Алексея Михайловича; это могли бы быть совершенно автономные, самодостаточные, почти говардовские города-сады. Как в Лондоне или в Лос-Анджелесе. Со своими историческими и административными центрами.
Был такой умный человек, которому мы до сих пор многим обязаны, в какой-то степени наш урбанист номер один − Алексей Эльбрусович Гутнов − когда в свое время делали проект реконструкции Старого Арбата, они же там в первую очередь не мощением занимались и не дизайном светильников. Они там занимались очень сложной работой − считали, чтобы количество рабочих мест соответствовало количеству спальных мест, чтобы человек утром, как в нормальном городе, спустился, зашел в кафе, купил себе свежий круассан, молока, кофе, позавтракал, взял портфель, прошел 3–5 минут, сел на свое рабочее место; все это внутри района, и тебе машина не нужна, не нужно никуда каждое утро ездить, а вечером возвращаться. А на излете советских времен в каждом втором дореволюционном жилом доходном доме сидело какое-нибудь министерство или ведомство. И они во главе с Гутновым говорили: вот с этим надо бороться, надо освобождать от офисов жилые дома, вновь заселять туда людей, и тогда Москва могла бы быть такой, какой бы нам хотелось. И это все одна длинная мысль.
Пару лет назад в Музее архитектуры Щусева была прекрасная выставка, посвященная НЭРу («Новый элемент расселения») − это была тема дипломной работы выпускников МАРХИ 1960-х годов, из которых сейчас в живых уже почти никого не осталось − последней недавно умерла Зоя Васильевна Харитонова. Эта работа была неким коммуникативным руслом говардовских городов-садов, которые все сидели на этом русле − новая концепция расселения по нашей великой огромной стране. Мне кажется, такой город, как Москва − это уже немного архаика. И наши девелоперы, которые строят этот город, в принципе стимулируют спрос такой городской жизни, но сами уже чувствуют − что-то они делают неправильно.
Вот у меня есть антикварная коллекция медных и бронзовых архитектурных, строительных инструментов. Люди, которые ими пользовались, умерли больше ста лет назад. И эти инструменты не потеряли свою ценность, они ее, наоборот, приобрели − перестали быть инструментами строителей, стали антиквариатом. А все, чем мы пользуемся сейчас, с одной стороны, гораздо более функциональное, но очень быстро теряет свою ценность − смартфон никогда не станет антиквариатом. И все, что производит сейчас промышленность, такое технологичное, но очень недолговечное, в нем изначально заложено то, что через год или два оно сломается, и ты купишь себе новое. А что такое строительство? Это тоже производство предметов потребления. И наш строительный комплекс сейчас настолько раскочегарен, что он не может остановиться. Поэтому, я думаю, реновация в Москве не закончится никогда, теперь это постоянная история − когда сломают последний хрущевский дом, надо будет ломать уже дом, построенный сегодня по программе реновации, он просто сам рассыплется.
Сейчас недалеко на углу у Тверской достраивается прекрасный дом Сергея Чобана − он снаружи такой монументальный, изображает что-то каменное, очень капитальное, но если посмотреть, пока не все собрали − там такие тонкие каменные слэбы, которые висят на металлических изделиях, на тонкой оцинкованной жести. А между этой жестью и бетоном, к которому она приколочена, мягкая вата − утеплитель. Все это, на мой взгляд, выглядит совершенно недолговечно. В результате температурных перепадов и расширений рано или поздно эти гвоздики выскочат, и все эти штуки отвалятся. Вот наш дом, в котором находится бюро, где мы с вами сейчас сидим − ему пятнадцать лет, и он уже начал разрушаться. И в принципе все массовое промышленное строительство − оно вот такое. Почти все, что мы сейчас строим, будет разваливаться перманентно, и его будет легче сломать и построить новое. Причем есть страны, которые так уже живут. Вот в Дубае, там стояла архитектура, довольно страшная, через пару лет я приехал − на тех же местах стоят совершенно другие дома.
Сейчас в Москве, в России все строится тоже временно. И люди, когда вкладывают деньги, покупают квартиры, должны помнить, в чем они покупают. Вот вы говорите: отвалилась после «реставрации» штукатурка у сытинского дома, а она не могла не отвалиться. Я смотрю на эти дома и думаю: что уж тогда притворяться, что это капитальная постройка. Иначе стройкомплекс не выживет! Он же уже так разогнался, что он должен ломать и строить, ломать и строить, ломать и строить − это его единственный способ выживания и получения прибылей.
Почти все, что сегодня строится, это такая имитация долговечного, постоянного, а на самом деле − картон. Раньше капитальным было все − люди делали себе для дома кастрюлю, или лопату, или топор. У этих вещей не было срока износа, они служили нескольким поколениям. Но в какой-то момент перешли к фабричному промышленному производству, работающему безостановочно и заинтересованному в том, чтобы не было ничего долговечного, чтобы люди постоянно покупали себе новое − это касается всего, и одежды, и бытовой электроники, и мебели. С прогрессом из жизни человека уходит сделанное руками, живое искусство.
А сейчас вся эта история догнала строительство. Те же самые железобетонные хрущевские дома − они тоже менее износостойкие, чем дохрущевские кирпичные дома или весь XIX век, но они во всяком случае крепче, чем то, что строится сейчас. А главное − железобетон же тоже очень коварный материал. Вот есть у меня такой хороший друг Карен Балаян, московско-ереванский архитектор и, помимо всего прочего, исследователь. Он с друзьями долго занимался в Ереване спасением кинотеатра «Москва». Это такой памятник советского модернизма, его хотели сломать и построить там церковь, которая была на этом месте до того. И они добились для него статуса объекта культурного наследия, памятника, и когда все это случилось, они вдруг с ужасом узнали, что железобетон, монолит, из которого сделан весь кинотеатр, начал разрушаться.
Железобетон восстанавливать вообще нельзя. Если там поехала арматура, начала корродировать, вылечить это никак нельзя − надо полностью разрушать и строить на его месте такой же новый кинотеатр. Тем более что на этом фоне особую ценность сейчас приобретают действительно капитальные здания, которые при должном ремонте могут простоять столетия. Поэтому нельзя ломать никакой дом XIX или начала XX века, который может еще стоять веками, ради того, чтобы построить на его месте штуку, которая должна простоять от силы 25 лет − это уже варварство».
