Сижу на своей «ближней» даче под Зеленоградом, перечитываю книгу Роланда Пенроуза «Пикассо: жизнь и творчество» (издательство «Попурри», Минск, 2005). Как известно, Пабло Пикассо, практически всю Вторую мировую войну безвылазно прожил во Франции, в отличие от многих других знаменитых мастеров, бежавших из Европы. Как художник пережил это тяжелое время? Была ли слава Пикассо настолько незыблемой, а репутация настолько твердой, что он не боялся преследования гитлеровцев? Вот как события парижской оккупации описывает Роланд Пенроуз:
«После того как Гитлер и Петен подписали между собой перемирие, у Пикассо уже не оставалось никакой разумной причины оставаться в добровольном изгнании в Руайане. Из Соединенных Штатов и Мексики прибывали приглашения, предлагавшие спасение от превратностей жизни в оккупированной Франции. Однако он отказался от всех и в конце августа, как только снова разрешили поездки по стране, окончательно покинул Руайан и возвратился в Париж. Поначалу он обосновался на улице ла Боэти, ежедневно возвращаясь на рю де Гран-Огюстен, чтобы поработать. <…> Однако трудности, возникавшие при попытке найти какие-то средства транспорта, которые позволяли бы курсировать между рю ла Боэти и рю де Гран-Огюстен, вскоре побудили Пикассо насовсем запереть первую из квартир и обосноваться как можно комфортнее в комнатах, примыкавших к его мастерской. Так он и продолжал всю войну жить и работать в этой обстановке, – впечатляющей по размерам, но недостаточной в смысле удобств. В течение всей нацисткой оккупации захватчики не особенно досаждали Пикассо. А ведь, казалось бы, одной лишь его репутации революционера могло быть для них достаточно, чтобы осудить и пригвоздить художника. Он был прославленным мастером того, что Гитлер больше всего ненавидел и боялся в современном искусстве, – самым крупным из создателей «Kunstbolschewismus» («большевистского искусства»), или «дегенеративного искусства», которое нацистский режим на протяжении многих лет пытался задавить. Кроме того, хотя в данное время Пикассо и не проявлял никакой приверженности коммунизму, он самым что ни есть явственным образом продемонстрировал свою ненависть к Франко, – диктатору, которого Гитлер надеялся заполучить в союзники. Однако захватчики не предпринимали против Пикассо никаких враждебных акций. Более того, ему разрешили вернуться в Париж и жить там с той же ограниченной степенью свободы, которая дозволялась и французам. Вероятно, так случилось из-за опасений по поводу возможной критики со стороны Америки или со стороны французской интеллигенции, с которой, как считали в ту пору нацисты, им надобно стараться наладить добрые отношения. Их политика состояла в том, чтобы попытаться установить прочные связи с французскими деятелями искусства, но Пикассо стойко отвергал любые неуместные заигрывания, вроде предложений совершить поездку в Германию или даже предоставить дополнительные талоны на продовольствие и уголь, хотя в некоторых случаях подобные авансы и принимались кое-кем из художников, которые прежде числились его друзьями. Он же говорил немцам: «Испанец никогда не мерзнет».
Существенно заметить, что в ходе всей оккупации Пикассо запрещалось выставлять свои работы публично. Самые серьезные нападки в его адрес исходили, кстати говоря, не напрямую от нацистов, но от тех критиков-коллаборационистов, которые при новом режиме нашли себе теплые местечки и получали у властей вполне достаточную поддержку своих реакционных мыслей. Вот что писал Андре Лот, который был кубистом с первых дней этого движения, а теперь поддерживал Пикассо: «Никогда, никогда еще независимое искусство… не подвергалось более идиотским наветам и не высмеивалось более абсурдным образом… «Матисса – в мусорный ящик!» и «Пикассо – в желтый дом!» – таковы были модные тогда лозунги. Пикассо оставался непреклонным, причем он не испытывал благоговейного ужаса даже в те моменты, когда гестапо проводило в его квартире нечто вроде обыска, или если нацистские искусствоведы или просто офицеры обращались к нему. (Гестаповцы почему-то искали у него известного скульптора-еврея Жана Липшица, который в это время был давно в Америке, а заодно спрашивали у самого Пикассо – не еврей ли он). Во время одного из таких визитов замечание одного любознательного нацистского бонзы вызвало находчивую реплику со стороны Пикассо, которая стала широко известной. Увидев лежащую на столе фотографию «Герники», немец спросил: «Это ваша работа?» И услышал в ответ: «Нет… ваша».
Ближе к концу оккупации к художнику стали проникать некоторые высокопоставленные немецкие чиновники и офицеры, которые до того как грянула война, приезжали в Париж, коллекционируя картины импрессионистов. Они приходили в гражданской одежде и вежливо представлялись Пикассо, хотя и были полностью в курсе его репутации и политических симпатий. Эти люди с подозрением выспрашивали о Поле Розенберге, про которого Пикассо говорил, что, насколько ему известно, тот находится в Америке, а своими комментариями по поводу бронзовых статуэток в студии немцы заставили его испытать тревогу. Перехватив их взгляды, Пикассо нервно сказал: «Они не помогут вам делать ваши большие пушки». «Конечно, нет, – ответил один из них, – но из них можно делать небольшие». Однако эта угроза не вылилась ни во что конкретное, и через друзей, лояльных к Пикассо, тайная доставка ему бронзы продолжалась».
