24 сентября Марат Гельман побеседовал с Георгием Пинхасовым − единственным российским фотографом международного агентства «Magnum Photos». (Агентство было создано в 1947 году в Париже по инициативе Анри Картье-Брессона, Роберта Капы, Джорджа Роджера и Дэвида Сеймура. По легенде, название проекту дала полуторалитровая бутылка шампанского формата «магнум», распитая в тот вечер). Полностью интервью опубликовано здесь. Точнее, это не столько интервью, сколько монолог Георгия на тему искусства фотографии в наши дни. Привожу лишь самые интересные выдержки из этого текста.
«Фотография как профессия − это, конечно, ремесло и достаточно скучное занятие, но искусство фотографии стоит над ремеслом. Профессионал может выйти на более высокий уровень − на уровень любителя. Я специально поменял это местами. Ибо любитель − это тот, кто уже или еще свободен. Раньше было все по-другому: нужно было осваивать технику, как в балете или игре на фортепиано, нужно было знать химию, физику. Сегодня же эти знания введены в рефлекс, но не в рефлекс фотографа, а инструмента современной камеры или смартфона. Любой ребенок непроизвольно и без труда может дать достаточное качество не хуже профессионала − камера за него это сделает произвольно. Можно, конечно, какими-то специальными камерами добиваться отдельного улучшенного качества. Но если руководствоваться принципом достаточности, то доступные для каждого средства дают вполне достаточное качество.
Можем смело сказать, что на сегодня мы уже имеем то, к чему стремились художники прошлого − автоматизирование живописи. Через разные приспособления, объективизирующие живопись, то есть живописание через камеру-обскура, изобретенные пленки, печать, новые изобретения. Эта задача уже решена. Любой человек, не обладая никакими знаниями, может без труда фотографировать. И в этом есть демократизация, которая автоматически несет за собой вульгаризацию, что есть результат доступа публики к тайнам этой музы. То есть с этой музы сняты все покровы, и с ними исчезли тайны. Можно сказать, произошла революция. Но гораздо точнее − девальвация, что автоматически привело к переоценке ценностей. А вернее − к уничтожению, исчезновению старых ценностей.
Это можно сравнить с тем, что произошло бы, если бы всем вдруг стало доступно производство золота, и его также легко могли бы производить, как, например, кипятить воду в чайнике. Привычные ценности исчезли почти во всех областях фотографии. И если раньше художник-фотограф добивался особого качества изображения при помощи придуманной им печати, каких-то особых способов, которые он держал в секрете, то и это уже тоже сегодня уничтожено. Специальным приложением − фотошопом, которым называются маски, фильтры − очень легко сегодня могут копировать любой визуальный стиль и даже живопись. И поэтому настоятельный совет начинающим − не увлекаться этим. Да, это может быть красиво, это похоже на живопись, но так как это доступно всем, любой человек любого возраста в любой точке земного шара может легко повторить то же самое. Так что эта избыточная демократизация сильно понижает когда-то высокие планки, приводит к вульгаризации в массовой культуре, к удовлетворению примитивных рефлексов. То, что у нас по-русски называется пошлостью. Поэтому, как я понял то, чем так пестрит Инстаграм − это есть 99.9% его сегодняшнего содержания − мы будем вынуждены поставить за скобки.
Современный открытый мир, давая всем равные шансы, приводит к невероятному неравенству − неравенству возможностей. В самой далекой затерянной деревне, какой-нибудь ребенок самых обыкновенных не талантливых родителей, имея через интернет доступ к общей информации, может самостоятельно получить блестящее образование и стать яркой личностью, в отличие от другого ребенка образованных родителей, живущих где-нибудь в центре Нью-Йорка или Парижа, который, обучаясь в дорогой элитной школе, может стать никем. Также и в фотографии. Никакие школы не нужны. Они парадоксальным образом сегодня тормозят образование. Имея всего лишь одно качество − страсть познания, и одну возможность − доступ к Интернету, замечу в скобках: талант к фотографии не нужен, он легко развивается, это я знаю по себе. Самое главное − это фидбек, способность видеть себя, самооценка. Вернее, владение опцией − способность регулировать собственную недооценку и переоценку.
Есть очень хорошее определение Картье-Брессона, как раз говорящее о качествах, необходимых, чтобы сделать фотографию. Нужно поставить в один ряд руку, глаз и сердце. Вернее, в оригинале у Картье-Брессона вместо сердца − ум. Ну, просто однажды я его процитировал неточно и решил сохранить, присвоить собственное триединство. Глаз, рука и сердце. Глаз − это интуиция и способность замечать, видеть. Рука − это способность сделать, твое мастерство. Ну и сердце − чтобы задышало, ожило. Чтобы объяснить последнее у нас есть хорошая метафора. Все знают фреску Микеланджело, где рука Всевышнего касается пальца вершины его творения − человека. Здесь заложен глубокий смысл даже в самом слове «creative» − творение, творчество. Ты заставляешь свое творение задышать своим дыханием: оно независимо живет своей жизнью, но оно есть твоя часть, ты переносишь в него свою душу. Так я понимаю эту фреску. Так я понимаю Библию. И хотя в вышесказанном есть много пафоса, и в жизни в реальности не всегда и не все так, но это эталон, в этом квинтэссенция этого процесса.
Я считаю, что аппарат − это твой инструмент. Уверять, как делают некоторые, что не в нем дело, а в твоей голове и мастерстве − это огромная ошибка. Большая разница у охотника, с каким оружием он идет на охоту. Поэтому я стараюсь, чтобы инструмент, которым я работаю, был самый современный, самый качественный, самый удобный в добыче изображений. Я себя идентифицирую как стрит-фотографа, поэтому моя аппаратура соответствует удобству, чтобы как можно легче, быстрее и незаметнее добывать необходимую мне информацию. На сегодня это камера Sony Alpha 9 с объективом 24-240. Это одна из самых качественных и современных камер. Но в разное время я работал разными аппаратами. Я работал и на Nikon, и на Canon. На Canon − последнее время долго. Был у меня в руках и FujiFilm. А Sony − новый поставщик. Они первые создали высококачественный полноформатный беззеркальный аппарат.
Сейчас мне достаточно одной камеры и одного объектива зума. Совсем недавно, выполняя задание «Магнума», я носил с собой две-три камеры, в которых была заряжена разная пленка и на которых стояли разные объективы. Сегодня в этом нет никакой необходимости − я снимаю на автомате. Светочувствительность я тоже освободил − она выставляется сама, но в некоторых случаях я перехожу на ручной режим и фиксирую какую-нибудь чувствительность. До сих пор на своих мастер-классах или на лекциях в профессиональных школах мои слушатели и студенты говорят, что их преподаватели и другие лекторы-фотографы советуют делать все абсолютно наоборот. Они работают в ручном режиме, всякий раз устанавливая и чувствительность, и выдержку, и диафрагму, а также не используют зум, меняют объективы. Но здесь пришло время сказать, что техника, технические возможности и методы добывания результата определяют твой результат.
Обычно стрит-фотографа интересует сюжет. Часто он пользуется одним объективом, который и определяет его композиционные стереотипы. Он вылавливает объекты, его интересует кто в кадре и что происходит. Я это называю анекдотической фотографией или нарративной. Такая фотография, кажется, меньше всего представляет художественный интерес, разве что социальный. Но удивительным образом ее ценность с геометрической прогрессией возрастает со временем. Через века это то, что больше всего из содеянного будет интересовать потомков. Документальная фотография и, особенно, документальное кино дадут им больше всего представления о предках. Время расставляет все точки над «i» − время является самым главным критерием ценностей во всех областях. Что не дошло, того считай и не было.
Каждый художник клянется, что он работает для собственного удовольствия. Для меня это тоже не чуждо, хотя есть и другие стимулы. Например, деньги. Но личность, как мне кажется, живет достаточностью. Если это настоящая личность, она способна освободиться от их гипноза, не попав в абсолютную зависимость. Или другая зависимость − желание нравиться как можно большему количеству людей. Количество лайков тешит твое самолюбие, и это такая же ловушка, как и коммерция, − она направляет тебя в массовую культуру. Ты должен сильно понизить планку, чтобы удовлетворять рефлексы большинства. Повышая же ее, ты сильно ограничиваешь количество зрителей, но это уже твой зритель и он более взыскательный. Среди них ты ищешь фидбек, обратную связь.
Итак, фотография делится на утилитарную и, скажем, бытовую − всякие каталоги и документы, не претендующие на художественность. И на фотографии более высокого порядка, удовлетворяющие наши эстетические потребности. Художественной фотографией я бы называл и документальную, если она поднимается до вершин искусства. В системе ценностей вершиной является уникальность. Для коммерции и музеев − это ограниченное количество или вообще единственный экземпляр. Высокий рейтинг автора привлекает к нему внимание, но это совсем не как в науке. Здесь более субъективные и эфемерные критерии. Есть немаловажный критерий − одна фотография, как бы она ни была уникальна, этого недостаточно, чтобы судить об авторе. Его художественная личность определяется сегодня не столько в способности снять, сколько в способности правильно отобрать. И здесь на подмогу может прийти куратор и его личность. Я не люблю коллективные выставки − они обезличивают, но, если в руках талантливого куратора ты − как важный камушек в гениальной мозаике − находишь свое место, то ты удовлетворен за себя и за остальных.
Сегодня все больше и больше перетягивает на себя фотография онлайн. И здесь, бесспорно, лидерствует Инстаграм. Многие мои серьезные коллеги по-прежнему продолжают это игнорировать и относятся к этому, как к массовой культуре. «Магнум», наше агентство, тоже не сразу завел страничку − даже сомневаясь в качестве их селекции, невозможно не признать высоты их рейтинга. Еще месяц назад там было 3,5 миллиона подписчиков, а сейчас 3,7. Главный заработок «Магнума» сместился туда − они гонят массовку, от фотографа требуют только подтвердить их выбор. Можно сделать и свой, написать какой-то текст или цитату, которая будет наклеена на обратной стороне фотографии как стикер, и, самое главное, автограф, подпись. От каждого фотографа по одной фотографии и − вуаля: такая продажа приносит от 2 до 3 миллионов долларов. Капитализм жжет.
Но любимая моя поговорка иронично подмечает: извозчик думает о своем, а лошадь о своем. Меня это мало интересует как художника, конечно. Но если серьезно, то перемещение фотографии в виртуальное пространство меня устраивает. Я вообще не сторонник тяжести. Точнее, гравитации. Пушкина можно читать и по интернету, а еще лучше − по памяти. Хранятся ли мои фотографии в музеях или нет − это проблема престижа, и здесь мы сильно отличаемся от классических художников − их работы где-то должны храниться. Мазки их кисти можно разглядывать, приближаясь или удаляясь от произведения. Музей — это вообще храм. Мне он заменяет церковь. Во всех городах, путешествуя, я прежде всего посещаю музеи. Но фотография, уверяю вас, не нуждается в этом. В отличие от работ художников, оригинал современной фотографии − это файл. Любой отпечаток − это репродукция, которая, конечно, теряет информацию. И в этом самая главная разница с художниками. Их произведение материально. Сканированное или переснятое − это всего лишь репродукция. То есть вы понимаете, где живой голос, а где имитация попугая.
В цифровой фотографии это удивительным образом наоборот. Имитируя живопись, вы придумываете размер, добиваетесь качества, а если уж совсем приблизиться, то делаете ее такой же уникальной, оставляя один только экземпляр. Идеально − уничтожить негатив. Некоторые фотографы поступают именно так. Вопрос в том, что считается оригиналом. Фотографии можно сделать светлее или темнее, но с обеих сторон есть четкие границы, которые фотографы ставят на замок. Тут мы подходим к границе, которую сравниваем в фотографии с фотошопом. Это та граница, за которой мы уже не видим женщину, где она делает операцию на груди, раздувает губы, наносит чрезмерный макияж и прочий маскарад, чтобы привлечь к себе внимание. Она превращается в оборотня. Почему бы нет − это не запрещено. Но это та самая граница − красная линия, за которой наступает другая система ценностей. Так и в фотографии. Избыточный фотошоп не запрещен, но это переносит фотографию в другую систему ценностей. Ты уже не фотограф, ты художник. Хотя многие крупные известные галереи, выставляющие и фотографов, и художников, отказываются видеть здесь какую-либо границу. Многие, и они мне в этом признавались, думают, что мои фотографии − это абсолютный фотошоп. Они не представляют, что можно так снять в реальности, что фотография не склеена из отдельных фрагментов. Но в этом трудность и все достоинство.
Поэтому фотографии можно разделить на придуманную и не придуманную. Причисляя себя ко второй группе, на этом моя терминология и заканчивается. Единственное дополнительное наблюдение, которое я могу себе позволить и о котором я обещал сказать − не придуманную фотографию я разделил бы на две части. Первая − нарративная, сюжетная, где основная информация, ее содержание, главным образом люди − их эмоции или фактологическая деятельность. Такая фотография может быть предметом пропаганды или дискредитации, и это очень модное оружие в руках журналистов или провокаторов. Это порой доходит до карикатуры, когда ты видишь раунд выяснения отношений, к примеру, какого-нибудь демонстранта или полицейского, а вокруг толпы людей с задранными вверх смартфонами. И в оппозицию нарративной фотографии я поставил бы паттерную. Нарративная и паттерная − это два модных современных термина. В традиции это называлось форма и содержание. Ясно, что содержание − это нарратив, а форма − это паттерн.
И если классическое искусство предполагало, что все произведения должны содержать и то, и другое, где главный акцент делался на содержании, на смысле, а форма — это как бы репрезентативная одежда, то сегодня, когда классическое или академическое искусство далеко не актуально, эта полярность позволяет проявлять себя в своих крайностях. Например, как мы только что говорили, для потомков будет интересен сам документ − чем меньше забота о форме, тем он выглядит честнее, достовернее. Только критик или сам зритель, интерпретируя каждый по-своему, облачает произведение в свой смысл. Еще это называют «смерть автора». Это не правда. Автор есть, все есть, кроме смысла. В таком исполнении опция нарративности сведена к нулю, так как нет сюжета, содержательного наполнения, но зато может передаваться атмосфера.
Главной целью устоявшейся традиции академизма − «родителя» − была мораль, объединяющая и восхваляющая империю. А первые художники модерна, первые авангардисты, импрессионисты или еще можно взять шажок до, для меня это прерафаэлиты − просто отвернулись от традиции и чем дальше, тем больше стали игнорировать ее. Развернувшись в сторону декоративного искусства, они позволили себе понизить планку традиционного мастерства, тем самым раздражая зрителя, и это стало называться модерном. Декоративное искусство считалось для классики на порядок ниже. Но цель была достигнута − они проигнорировали инструкции и нарратив начальства, заказчика церкви, не отработав его до конца. И модерн − вернув его в декоративное искусство, сняв запреты с обязательности традиции − открыл невероятные просторы для визуальных декоративных экспериментов. Вот этот период − от прерафаэлитов до Сальвадора Дали, с импрессионизмом, постимпрессионизмом, российским авангардом, фовизмом, кубизмом, где паттерн, визуальное начало доминировало, и до сих пор огромное количество художников продолжают экспериментировать. Но новое поколение уже своей субкультурой отвернулось от декоративности и паттерна, вернулось к нарративу, однако здесь уже насмешка над ними, как над предшественниками, как над родителями.
Нарративные тинейджерская насмешка над всем, над чем можно потешаться, и главная высшая оценка постмодерна − это слово «прикол». И в современном музее или галерее мы видим консультантов, которые помогают объяснять, в чем прикол, недогадливым посетителям. Но это моя личная оценка, исходящая из моей системы ценностей. Несмотря на то, что я делал абсолютно концептуальные проекты, например, для «Магнума», посвященные столетию Первой мировой войны, но это является исключением, мне лично интереснее − я причисляю себя к паттерной фотографии, ценность которой может понять человек, чувствительный к узорам. Здесь на первом месте поэзия и дизайн, потому что ты все время рифмуешь. Рифмуешь цвета, знаки − присутствие метафоры причисляет это к поэзии. Границы паттерного искусства − в дистанции от примитивного к загадочному, от simplification к sophistication, от минимализма до сложных узоров − не являются менее концептуальными, чем классика и постмодерн. Я эту полярность могу обозначить, как этическое и эстетическое. Обозначая нарративное искусство, как этическое или, скажем точнее, этическое над эстетическим, мы замечаем в протестантских странах напрямую или косвенно − как раньше, так и сегодня, − что этика всегда стояла над эстетикой, а интеллект над эмоциями.
Если в XIX веке в протестантской Великобритании искусство обязано было соответствовать морали и часто диктовать мораль, то этическое над эстетическим продолжает доминировать и сегодня, только уже в своей нарративной интерпретации прикола или подвоха, иронии или сарказма, мораль заменилось на амораль. Общество не нуждается в вертикальном покровительстве, гораздо важнее другие ценности, свобода самовыражения. Субкультура делает свое дело. Для нового поколения социальная мода при всем поэтическом и акробатическом мастерстве может идти только на понижение, заполняя области недозволенности. Почему бы нет? Мы рады за них и смеемся над их приколами, насколько позволяет наш вкус и социальная терпимость. Я, помню, набрался смелости и спросил у Картье-Брессона, что он думает про фотографа «Магнума» Мартина Пара. Он мне скороговоркой ответил: «У него свой мир − у меня свой». Тем самым показав свою толерантность и право любого делать то, что он хочет. Но потом после некоторой паузы он снова заговорил со мной и спросил: «Вы же знаете Эрвитта Эллиотта?» «Ну да, конечно», − ответил я. «Посмотрите, какой у него тонкий юмор, а здесь даже и не ирония, а просто сарказм».
Манифестов у меня никаких нет, для меня это слишком пафосно, и принципов тоже нет. Вернее, есть один, который мог бы звучать так: «Если ты видишь какой-то принцип, постарайся нарушить, избежать его». Это к тому, что, если хочешь быть свободным, нужно прежде всего освободиться от собственных предрассудков. Впрочем, какие-то правила ты обязан оставить. И это прежде всего этические, моральные принципы, способность сохранять порядочность. Желание быть свободным заставляет тебя быть несвободным. То есть для меня свобода − это свобода выбора несвободы, умение и способность себя ограничивать, что-то близкое к кантовскому категорическому императиву. Но эти границы для кого-то могут быть зыбкими, например, для художников, но это их миссия. Миссия современного искусства − поиск границ и пространства вседозволенности. Ему это в большей степени простительно, потому что он исследователь.
Можно считать, что меня интересует в фотографии узор. Не всем дана предрасположенность чувствовать это, но мне лично − как фотографу и как человеку − это ближе. Здесь больше интуитивной и загадочной метафизики в оппозиции ясного проектного мышления. Европейская проектная фотография построена на рассказе, на теме, на задании, которое имеет начало и конец. Здесь же рассказ исключен. Такая фотография − есть продолжение паттерной живописи. И поэтому фотограф, находящийся в этой области, должен бесконечно подпитывать себя живописными примерами, но именно этого периода визуальной метафизики. Находясь в этом пространстве, самое интересное и важное − обратная связь. Не твое влияние на искусство, а наоборот − как искусство подпитывает твою интуицию, как визуальные узоры переходят в социальные. Ты воспринимаешь уже мир паттерно, как узор. И это ни что иное, как программа − паттерная программа. Не исключаю, что к каждой можно найти математический язык или, как я уже говорил, химический.
Мы наполнены химией − мы и есть химия. Гормоны диктуют наши поступки, и эти узоры подобно фракталам или числам Фибоначчи. Если ты почувствовал, понял и принял такую программу, то ты уже ведом ею и здесь недопустимо своеволие. Нечто − некая программа − использует тебя как материю: преобразующего другую материю, превращающего хаос в гармонию. Это тот самый случай, когда ты говоришь: «Это не я, это ангел, рука Божия ведет меня. Сам бы я до этого не додумался». И здесь есть очень хороший термин − гений. В переводе с французского «génie» означает просто «джинн», то есть дух. Во французском, как и когда-то по-русски, не говорили: «Он гений». Фраза звучала: «У него есть гений». По-французски: «Il a génie». У него есть гений в отличии от «Il est génie» − «Он есть гений». Так не говорят. «Il a génial» − «Он гениален», это единственное, что можно допустить. То есть присутствие духа − джинна, который тебе подсказывает, есть ничто иное как этот паттерн, который позволяет тебе в нем присутствовать. И все ангелы, которые тебя ведут, духи, которые в тебе присутствуют, и голос Божий − а я осмелился бы сказать и сам Бог − есть не что иное, как паттерный узор, преобразующий хаос в гармонию. Ощущение паттерна − это ощущение Бога в тебе, гармонии, программистки, которая ведет тебя. Неслучайно выражение «поэт-пророк». Владея ассоциативным мышлением, он через узор находит подобные ситуации, где есть поведенческая подсказка. Именно здесь эстетика овладевает этикой.
В этих узорах можно бесконечно разбираться. На Востоке, например, в Чечне или в Китае, сакральные ценности перевешивают. Вертикаль заставляет низ уважать верх. Некоторые северные протестантские страны в своей традиционной демократической горизонтали удерживают равновесие за счет обратного гуманного покровительства, уважения родителей к детям, раннего воспитания чувства справедливости и достоинства, тем самым создавая общую атмосферу доверия. И там, где это происходит, уважение и любовь взаимны. Но все остальное, где нет этой гармонии, подвержено бесконечному сопротивлению этих гормонов. Мне кажется, я мог бы предсказать любые выборы и в России, и в Белоруссии, если бы мне предоставили химический анализ мочи. Потому что, как мне кажется, именно там можно математически просчитать эти полярные крайности модерна и традиции. Что в тебе сильнее, какое начало − тинейджерская волна со всеразрушающей субкультурой иронии и сарказма или сакральная стена традиции».
