Из цикла «Художник говорит».

«Я умер как художник в нищете в 1995 году. Просто я дожил до следующей жизни и успех этот считаю посмертным. Никогда в жизни не делал ничего на заказ. И заставить себя коммерческое писать не могу. Просто когда делаешь качественные вещи, это само по себе воспринимается как желание продаться. Мое намерение изначальное − выяснение отношений с жизнью, когда ты понимаешь, что существуешь отдельно от нее, с ней сражаешься. Я снимаю то, что меня задело на мобильник, стараюсь зафиксировать это мгновение, момент человеческого эмоционального включения. Мне важно то, что происходит в двух шагах: за сюжетами ходить никуда не надо − просто разуй глаза. Нерв, который меня заводит как художника, − это отношения с окружающей действительностью: где ты живешь, зачем, кто ты, что вокруг тебя?.. Поэтому, естественно, основным объектом моего внимания всегда была окружающая жизнь. Я всегда считал, что художник должен жить своим временем и в этом его главная ценность и ресурс. Но был длительный период, когда меня не признавали, объявили «мертвым художником», травили и в итоге успешно затравили. Я долго жил с уверенностью, что при жизни все так и останется. Тогда только и оставались грезы, что если что-то изменится, может быть, то после моего ухода. Но потом все повернулось иначе − практически волшебным образом. Так что грезить я перестал и опять просто проживаю собственную жизнь, не беспокоясь о том, возьмут ли меня куда-нибудь или нет.

Давно понял, что я профессиональный дилетант. В архитектурном институте и прозу начал писать − именно там понял и ощутил, что такое творение как процесс и как результат; что на самом деле неважно, что ты делаешь: роман пишешь или картину или дом строишь. Главное, иметь, что сказать, и владеть языком для этого высказывания. Мне хочется адекватно передать те сложные, неоднозначные впечатления от реальности, которые она во мне будит. Все вместе передать: веселье и грусть, отвращение и восторг, красоту и жуть − как оно в жизни и есть, как я это и ощущаю. Считаю себя продолжателем традиции русского критического реализма.

Когда Советский Союз рухнул, труднее всего было представить, что в каком-то виде он вернется. А теперь опять кругом он. Я перестал ощущать Москву своей, и это серьезная травма. Моя Москва − это занюханные дворы и задворки, пустыри, киоски, трещины на асфальте, бездомные собаки, бомжи. А Собянин все зачищает, вытравляет из города жизнь. То, что я люблю, чем я питался как художник, исчезает на глазах. Уж не говоря, что у прохожих на улицах и попутчиков в общественном транспорте на лица вернулось «советское» выражение.

Мне больше интересны неинтересные люди − в которых нет индивидуальности, которые незамутненное воплощение и выражение «коллективного бессознательного». Они рассказывают не столько о себе, сколько о месте и времени. К примеру, у меня до этого был цикл «Разгуляй», где главными героями нечаянно стали бомжи. Когда задумал цикл и начал смотреть вокруг через видоискатель, их оказалось намного больше, чем казалось. Они кругом, а мы их просто не замечаем. Вот они и стали главными героями − хотел загладить перед ними нашу общую вину невнимательности к ним.

Я очень признателен тем людям, которые меня заметили и вытащили на свою культурную сцену, на мировой художественный рынок. Но когда из воздуха советской жизни начало уходить то напряжение, что заставляло до боли вглядываться в нее, у меня возникла идея нового проекта − разговор не о том, что мы видим, а о том, как смотрим. И тут моя галеристка Филис Кайнд, которая меня открыла, затеяла разговор о моих творческих планах. Я ей рассказал, почему «социальный» проект перестал меня возбуждать и что возбудил новый, рассказал какой. Она внимательно выслушала, сказала, что это очень интересно, а потом принялась объяснять − и объясняла долго, − почему я должен продолжать делать то, что делаю. Что она меня вывела на рынок с этим продуктом, и все от меня этого и ждут, и я должен соответствовать ожиданиям, а она должна заставить людей вынуть из кармана деньги, а для этого сама должна быть уверена в продукте, который предлагает, − в таком роде. Я слушал ее и думал: «Я сидел в империи зла и делал ровно то, что я хочу, никого не слушая и ни на что не надеясь. И ровно благодаря своей независимости привлек ваше внимание. А теперь, значит, в вашей империи добра и свободы я должен плясать под вашу дудку? Фигушки! Лучше вернусь в Москву и буду продолжать делать, что хочу». И так и поступил.

Когда в 2007-м мои картины из одной американской коллекции вывалились на аукцион и ушли за бешеные деньги, а потом еще и еще, и еще раз, мне в одном интервью заметили, что это непорядок: художнику моего, немодного сегодня типа, который упрямо идет своей дорогой, положено умирать на чердаке в окружении своих никому не нужных работ, в бедности, всеми забытым. Я ответил, что со мной в середине 1990-х ровно так все и произошло. А сейчас уже другая жизнь − райская. Когда тебя дружно травят, переживаю − да, я же живой человек. С другой стороны, это бодрит − типа и один в поле воин. Вызовы меня всегда возбуждали, к чему-то побуждали. Выяснять отношения с советской реальностью, выяснять отношения с новой реальностью, выяснять отношения с критиками… Если раздражаю, если ненавидят, хотят и норовят уничтожить, значит, я что-то такое говорю-делаю, что провоцирует такие сильные чувства. И понятно, у кого провоцирует − а значит, я в порядке».

Семен Файбисович, российский художник-гиперреалист.
Фото: © Государственная Третьяковская галерея, © Фейсбук автора.