Один из самых известных коллекционеров России кардиохирург Михаил Михайлович Алшибая рассказывает о своем опыте собирателя произведений современного искусства. Ранее я уже публиковал отрывки из его интервью здесь и здесь. Прямую речь цитирую с сокращениями по материалам Ладимиры Артемовой для проекта ARTANDHOUSES от 14 февраля 2018 года и Леонида Велехова для радиостанции «С-да» от 9 сентября 2017 года.
«Есть такая концепция, что человек по природе своей в силу даже биологических, эволюционных каких-то закономерностей − собиратель. Это свойство, стремление к тому, чтобы что-то собирать, коллекционировать, присуще очень многим людям. И, действительно, почти все люди в детстве проходят эту фазу детского собирательства, но только у редких людей это перерастает в нечто большее. Ну, конечно, я с детства был собирателем, коллекционером. Я коллекционировал ключи. Эта коллекция у меня жива. Я даже недавно ее экспонировал в Третьяковской галере. Еще были какие-то коллекции.
Но я рос в обстановке в доме, где фактически не было картин, даже художественных альбомов не было. И коллекционирование произведений искусства возникло уже в Москве. Мне кажется, это возникло спонтанно, хотя в действительности, я думаю, что любым нашим действиям всегда должен быть некий импульс изначальный. Жиль Делёз называл это «насилием знака». В какой-то момент я увлекся изобразительным искусством. Я стал ходить в музеи, в картинные галереи, на выставки. Я помню такой эпизод. Это был 1975 или 1976 год. Я учился во Втором Московском мединституте. И кто-то принес в общежитие номер журнала «Америка», который тогда было очень трудно найти. И в этом номере была огромная статья с огромным количеством иллюстраций о Казимире Малевиче, о котором я что-то уже слышал в то время. Там был ранний период его творчества, но в основном это были абстрактные произведения в стиле так называемого супрематизма, как он назвал это свое изобретение. Меня это поразило! Но были и другие импульсы. Скажем, когда я впервые попал в Эрмитаж и увидел «Юдифь» Джорджоне, которая как бы играет в футбол с головой Олоферна… Это было самое начало восьмидесятых годов. Я начал коллекционировать художественные издания, альбомы. Кстати, в то время их было трудно достать. Они дорого стоили. Мне приходилось отказываться от еды, чтобы приобрести эти книги, тем более что я собирал тогда еще медицинскую библиотеку…
И был еще один импульс. Это был 1982 год, когда я совершенно случайно в качестве врача попал в дом одного выдающегося коллекционера. Его звали Яков Евсеевич Рубинштейн. Ему было восемьдесят два года, он был тяжело болен. Я ему поставил страшный диагноз во время нашей первой встречи. Но я вошел к нему и увидел, что все стены этой небольшой квартиры в самом центре Москвы сплошь были завешены работами художников русского авангарда. И меня это поразило. Он работал экономистом, человек с обычными возможностями. Как ему все это удалось собрать? Ну, потом я нашел ответы на эти вопросы. И вот это мое впечатление было тоже очень сильным импульсом.
И меня постепенно стал занимать такой вопрос − как отличить подлинное искусство, настоящее, от вещей, которые забудутся, которые преходящие? И мне захотелось найти критерий вот этой самой подлинности в искусстве, критерий, если хотите, качества художественного произведения. И я понял, что ответ на этот вопрос найти нельзя на основании вещей, которые уже известны, каталогизированы, висят в музеях. Сделать попытку ответить на этот вопрос можно только путем приобретения произведений современного искусства. Во-первых, современного, о котором еще ничего не известно и будет известно лишь в будущем. И, второе, когда ты приобретаешь, ты рискуешь, даже если платишь небольшие деньги. То искусство, которое я начал собирать, в то время мало что стоило. Но все же ты рискуешь. И я понял, что если я хочу что-то понять в искусстве, как-то разобраться, я должен рискнуть. Есть коллекционеры, которые вкладывают деньги. Они изучают вопрос. Они понимают, что со временем это будет стоить гораздо дороже. А есть коллекционирование как почти научная дисциплина. И мы должны помнить, что любая наука начиналась с коллекционирования. Ну, что такое, скажем, классификация Линнея? Ведь ей предшествовал гигантский сбор экспонатов. Гербарий, антропологические коллекции − это все наука. И вот эта моя коллекция нонконформистского искусства, конечно, в какой-то степени носит и научный характер. Я изучаю эту эпоху.
Есть такое понятие, такое явление, которое у нас пока что не очень хорошо известно и освещено, его называют «труянтизмом». Это слово, «truants», по-английски означает школьных прогульщиков. Как понятие это ввел в обиход великий английский хирург старой школы Беркли Мойниген, который в 1936 году прочел знаменитую лекцию, она так и называлась «Truants», а подзаголовок был такой: «О людях, которые дезертировали из медицины, но добились успеха». И что подметил этот Беркли Мойниген? Он подметил, что очень многие врачи в какой-то момент, либо оставив свою медицинскую профессию, либо параллельно с ней, начинают заниматься совершенно другим, посторонним делом и достигают в нем успеха. Он в своей лекции привел тридцать шесть подобных примеров. Анатолий Петрович Зильбер, наш знаменитый реаниматолог, когда-то прочитав эту книжку Мойнигена, увлекся этим и собрал три с половиной тысячи биографий врачей, которые занялись другим делом и что-то у них получилось. Понимаете, профессия врача, особенно хирурга, все-таки настолько тяжела, что возникает то, что сегодня называют синдромом эмоционального выгорания. И я думаю, что вот этот «труянтизм» − это как бы бегство от профессии, полное или частичное, и связано оно с чрезмерным напряжением нашей основной работы. Я могу про себя это точно сказать.
Я вообще-то считаю, что художник, а не коллекционер, главная фигура в искусстве. Я не сразу это понял, но в какой-то момент мне стало ясно, что все, что я делаю, я делаю только для художников. У меня нет коммерческих интересов, я не собираюсь торговать этой коллекцией. Моя единственная задача − сохранить память о них. Концепция − это самое сложное. Я начал собирать совершенно хаотично, но с самого начала знал, что не буду собирать соцреализм, творчество художников, включенных в контекст пропаганды, и была концепция, что я буду собирать что-то необычное. Первая работа, которую я сознательно и самостоятельно приобрел в своей жизни в 1985 году на Измайловском рынке (пустыре, куда по выходным художники приносили свои работы для продажи), была абстрактной беспредметной живописью. Это не было тогда мейнстримом. Мне эта дама была абсолютно неизвестна, но она была хорошо известна в узких кругах неофициального искусства, это была Белла Левикова. Я о ней тогда ничего не знал. Вскоре я, правда, с ней познакомился, мы стали друзьями. Я считаю ее великим художником, хотя до сих пор ее творчество остается невостребованным. Я горжусь, что ее работа положила начало моей коллекции.
Для меня очень важен контекст, не сама работа как некий предмет любования или наслаждения прекрасным (я не использую такие категории), а то, что окружает работу: история жизни художника, например, или история создания конкретной работы или серии работ, или история ее поступления в коллекцию. Вторая концепция − я не делаю различия между художниками: выдающийся, менее значимый. Для меня важны все. Я всегда считал, что очень важно именно купить, приобрести, неважно за какие деньги, но ты имеешь право выбора. Но когда дарят художники − они очень хорошо все чувствуют. Иногда им бывает жалко дарить качественную работу, но подлинные художники дарят хорошие вещи, именно те вещи, которые вписываются в концепцию, они понимают, что рано или поздно это где-то прозвучит и это должно прозвучать как следует. Бывают, конечно, и случайные какие-то подарки, от случайных людей, но все же мне везло − в подавляющем большинстве случаев они вписывались в коллекцию. Но когда я сам делаю выбор, тоже бывают сомнения. Я приведу случай, где сомнений не было никаких − эпизод с Наташей Нестеровой, когда она мне на выбор поставила несколько работ. Я в одну секунду выбрал то, что мне нужно. И она мне сказала: «Я вас должна предупредить, я эту работу один раз продала, и через три месяца мне ее вернули, потому что покупатель не смог с ней сосуществовать». Но я-то знал, что это МОЯ работа, прошло уже много лет, а она до сих пор доставляет мне наслаждение. Кстати, так же, как и купленная впервые мной в Измайлово работа Беллы Левиковой. А это редкость, многие работы мне надоели, разонравились, ушли на второй план, а эти работы остаются со мной.
У Флобера есть такая фраза: «Чем дальше, тем наука становится более художественной, а искусство − более научным. Расставшись у основания, они встретятся когда-нибудь на вершине». Наука и искусство − совершенно разные вещи. И в то же время есть нечто, что их невероятным, каким-то фантастическим образом объединяет. Физики говорят, например, о красивых формулах. А в искусстве есть в буквальном смысле научная строгость мысли (конечно, в подлинном искусстве). Бах высчитывал все математически, а получилась не просто математика. А математика ограничена в своих расчетах, как нам показал Гёдель. Я думаю, что вот этот аспект сайенс-арта наиболее интересен − каково соотношение науки и искусства? Потому что иногда сайенс-арт носит несколько спекулятивный характер − например, когда какую-то эффектную химическую реакцию представляют как арт-объект. А это поверхностный подход. Наука и искусство, будучи абсолютно разными вещами, для меня представляют общность. И в своем личном опыте: хирургия − это наука, где мой каждый шаг продуман, и в то же время это, конечно, подлинное искусство.
Я человек экспромта. Даже мои коллеги-медики мне говорят, что когда я выступаю экспромтом, то у меня лучше получается. Поэтому большинство этих проектов − это были такие внезапные импульсы, озарения, какая-то мысль, на что-то натыкаюсь в интернете, в литературе… Вот, например, я считаю, что моя лучшая выставка была «Хирургия», художественная, конечно. Перед этим Виталий Пацюков ко мне подошел и сказал: «Михаил, тебе надо сделать выставку с названием «Хирургия». И у меня сразу родился целый пласт идей, но прошло несколько лет вызревания этого проекта. Но зато он прошел в совершенно потрясающем Фонде «Екатерина». Владельцы Фонда согласились на это, за что я им благодарен. Я никогда ничего не платил за выставочное пространство. Такой вопрос даже не стоял. Те же владельцы Фонда «Екатерина» не взяли с меня ни копейки, хотя там огромное пространство. Наверное, ко мне такое хорошее отношение. Единственное, на что я трачу деньги, это вот на эти маленькие каталоги, их я издаю за свой счет. Это не какие-то громадные расходы, цена их в районе тысячи долларов. Мне хотелось, чтобы какой-то след остался, там всегда есть мой маленький текст, иногда я привлекал кого-то из своих друзей-искусствоведов или кураторов, чтобы в ином ракурсе осветить то, что я хочу показать. Хирургии свойственен порядок. Но это ведь другая сторона моей жизни, другая ипостась. Поэтому, может быть, я так иногда думаю, вот этот хаос − для меня какая-то рекреация после почти военизированной дисциплины в операционной, на работе, с больными.
Я никогда не думал, что буду показывать свое собрание. Спокойно собирал себе вещи, которые меня интересовали, и вдруг, внезапно, это возникло в начале 2000-х. Началось с того, что у меня появилось довольно большое количество работ одного художника, точнее художницы (я не люблю это слово), Татьяны Киселевой, которая умерла в 1990 году в сравнительно молодом возрасте, и случайно ко мне попали ее работы. Мне позвонила одна моя знакомая, искусствовед, которая ее знала в детстве, и предложила сделать выставку в Государственном институте искусствознания. Это была первая выставка, она прошла в апреле 2004 года, а вскоре после этого была выставка в РГГУ, посвященная двухлетней годовщине со дня смерти Леонида Талочкина. На ней было пятьдесят − шестьдесят работ, и это был мой проект, куратором была Юлия Лебедева, и он резонировал с коллекцией Талочкина, в то время экспонированной в РГГУ, а теперь находящейся в Третьяковской галерее. Там были общие имена. Вот так все и началось, у меня стали рождаться идеи новых выставок. Безусловно, все, что мы делаем, это отражение нашей личности. Коллекция отражает разные аспекты личности и, конечно, моя коллекция − мое отражение с ее хаотичностью, с ее объемностью, потому что я всегда стремился к полноте. Насколько личность интересна, настолько и коллекция будет интересной и важной. Я знаю много коллекций нашей страны, которые распылились после смерти владельцев, как, например, коллекция Рубинштейна. У Сановича хранят наследники, но непонятно, что будет дальше… Конечно, хотелось бы все отдать, но пока мои шаги в этом направлении вяловатые. Каждый человек думает, что он еще долго проживет, но я-то, как врач, знаю, что все может закончиться в любую секунду! Посмотрим…
Я свое коллекционирование называю исследованием. Я пытаюсь определить ценность, но не в материальном выражении, а ценность для истории искусства. Понимаете, ведь все меняется. В течение трехсот лет такой художник, как Вермеер, был забыт. Стоило, я сейчас условно говорю, Марселю Прусту написать какие-то замечательные строчки об одном из его произведений, как появился рынок. И он стал одним из самых дорогих художников. Это все настолько зыбко… Я много показывал неизвестных художников, но у меня не было желания, даже мысли не было как-то превратить их работы в некие рыночно значимые вещи. Я ставил совершенно другие задачи.
Удалось ли мне понять критерий качества в искусстве? Не удалось. Я ставил эту задачу. В какой-то момент я понял, что и эта задача, очевидно, не имеет решения по очень простой причине. Если бы были известны точные критерии подлинного произведения высокого искусства, то тогда любой художник, пользуясь этими критериями, мог бы его создать. Но, самое главное, что любой коллекционер мог бы на основании этих критериев собрать прекрасную коллекцию. А мы знаем, что коллекция − это отражение самого коллекционера. Можно пользоваться рекомендациями экспертов, но для меня это вообще не коллекционирование. Коллекционирование музейных вещей тоже для меня не является подлинным коллекционированием. Коллекционирование − это мощнейшая страсть, когда ты ставишь на карту свою репутацию в самом строгом значении этого слова, свою репутацию как человека, который что-то смог понять в этом самом искусстве, которое, как говорил Гомбрих, может быть, вообще не существует. У него есть такая замечательная фраза, с которой начинается его учебник. Он пишет: «Поскольку в разное время и у разных народов слово «искусство» означало совершенно разные вещи, возможно, искусства с заглавной буквы вообще не существует». Но дальше он прибавляет замечательную фразу: «Но есть художники».
