Марат Гельман, прилетевший в Санкт-Петербург на открытие выставки Александра, Ольги и Кати Флоренских «Сделано в Черногории», прокомментировал нынешнюю ситуацию с современным российским искусством:
«Что должно произойти, чтобы, несмотря на неудачи в политике, медиа и экономике, были удачи в искусстве? Неудачу потерпел весь проект, который начинался в девяностых годах, и искусство еще не в самом худшем положении. Мы декларировали, что «хотим, как в Европе»: например, галерея Марата Гельмана была первой, названной по имени владельца, потому что это по-европейски. Имитация не скрывалась и даже декларировалась – более того, на какое-то время она сработала, так что году в 1998-м и до 2004-го казалось, что Москва стала одним из европейских культурных центров. Но имитационная стратегия потерпела фиаско, в целом Россия не смогла стать частью Европы. То, что хорошо для Европы с ее маленькими расстояниями, не годится для России. Культурные столицы Европы достаточно легко менялись – Париж, Кельн или Лондон, но всегда это один город, где происходит самое интересное. При российских расстояниях невозможно строить систему с одним центром, это отключает часть страны от культурной жизни. Россия настолько большая, что в имитационный сценарий она просто не умещается. Нельзя вырваться, не потянув за собой всю страну, и, наверное, нужно было действовать более осмысленно, другой вопрос – кому нужно было?
И наконец, то, что происходит сейчас и что окончательно подорвало художественную ситуацию, – это конформизм. Наша творческая интеллигенция, к сожалению, решила воплотить ленинскую формулу «вы не мозг, а говно нации». Когда на первом этапе Путин всех покупал, художественная интеллигенция успешно продалась, а на втором этапе начали ломать, и тогда все сдались и пошли на все мыслимые компромиссы. Понятно, что люди, которые шли в художественные вузы, не предполагали, что надо будет бороться и проявлять мужество, но хоть в какой-то мере стойкость должна была проявиться.
В России если искусство не в авангарде общества, то оно вообще не нужно. В отличие от стран, где искусство может играть декоративную роль, в украшении жизни мы не очень преуспели и вряд ли уже преуспеем. А от авангардной роли отказались сами, хотя она была в наших руках. Был момент, когда люди с разными воззрениями – и Беляев-Гинтовт, и Осмоловский, и я – были частью одной художественной среды. Нынешний раскол на официоз и не-официоз – это политика Мединского, ситуация новейшего времени. Печально, но нельзя сказать, что он пришел и все испортил: на компромиссы шли даже самые прогрессивные деятели – отсюда и результат, ведь власть не может остановиться и за одним компромиссом всегда хочет следующего. По большому счету, претензии к людям предъявлять нельзя: они и не планировали быть героями. Как оказалось, протестного искусства очень мало – может быть, сейчас это один Павленский.
Нынешняя культурная политика власти направлена на раскол творческой среды, так что будущему художнику еще в ученичестве предлагают два варианта – официоз или андерграунд. И там, и там плохо: в андерграунде лишаешься ресурсов, а официоз требует от художника обслуживания. Не способствует появлению нового поколения и экономический кризис. Есть еще одна серьезная проблема: те, кто открывают сейчас в Москве новые музеи в бывших дворцах, заводах, электростанциях, вкладываются в репрезентацию искусства, но не в его производство. Искусство, которое продолжает делаться в подвалах, не будет смотреться хорошо в этих новых дворцах. Иначе происходит в Китае, где почти все современное искусство делается на экспорт: галереи маленькие, но мастерская всякого приличного художника – это три раза по четыреста метров: в первой он принимает гостей и там висят готовые работы, во второй рабочий беспорядок и незавершенные вещи, третья – это склад и закуток, где по его эскизам трудятся подмастерья. Такой художник может иногда сделать пустую работу, которая все равно будет большая и эффектная. В Черногории я отказался делать музей, а создал институцию нового типа: Dukley European Art Community (DEAC) в Которе – это три этажа мастерских, один этаж коммерческий, и на одном выставочный зал и небольшой театр. Если бы в отечественном искусстве соблюдался баланс репрезентации и производства – грубо говоря, «три рубля на мастерские, один рубль на галереи», – то, может быть, через какое-то время изменилось его качество. Все поддерживают репрезентацию искусства как самую яркую и публичную его часть, а настоящее меценатство в другом. Российский закон о меценатстве выхолостили и погубили, испугавшись того, что государство не сможет контролировать частного человека, который сам решает, какую культуру поддерживать. Поэтому те меценаты, которые сегодня существуют в Москве, – это такие «меценаты по разнарядке».
Культурная политика может содействовать, может мешать, но не способна заменить собой культурные процессы. От власти и денег зависит многое, но все-таки художники важнее, и здесь большую роль может сыграть система образования. У нас нет тех профессиональных вещей, что есть в медицинском или юридическом образовании. Наверное, нигде, кроме петербургского Института Про Арте, не учили тому, что художник – это позиция. Даже в Школе Родченко или в ИПСИ художник – это мастерство, это интеллектуальное усилие. А очень важно понимать, что быть художником – это значит стоять на своем. Занимайся тем, что интересно, и тебя финансирует общество, но взамен ты – художник, то есть голос. Вся история цивилизации показывает, что побеждает, конечно, художник – тот, кто не идет на компромисс со своим творческим «я». Некоторые считают, что «чем хуже – тем лучше», но неизвестно, сколько мы упустили из-за подавления искусства и какой расцвет мог бы быть». Полностью интервью можно прочитать здесь.
