Из цикла «Художник говорит».
«Как художник, я работаю не только со структурами понимания, но и со структурами непонимания. У меня был один чернокожий приятель в городе Кельне, как-то раз мы с ним пришли на какую-то выставку, и мне там очень понравилась одна работа. Я так и сказал ему: «Мне очень нравится эта работа!» На что он замечательным образом отреагировал, и в этой реакции, возможно, просквозила какая-то древняя африканская мудрость: «Если бы ты правильно понял эту работу, она бы тебе не понравилась». Чтобы всем все нравилось, надо оставлять простор для каких-то неправильных пониманий и прочтений. А то если начнешь все подробно объяснять, никому уже ничего не понравится.
Возвращаясь к теме непонятного и неизвестного − такую же роль, как книги на незнакомом языке, играют терминологически насыщенные тексты. В раннем детстве я вытащил с родительской полки том Канта и стал с увлечением его читать. Это запредельное ощущение, когда ты читаешь книгу на русском языке, но совершенно не можешь постичь содержание, гипнотизирующее столкновение с другой реальностью. Это было толчком к моей деятельности, которую можно назвать дискурсивными или философскими текстами: они всегда нацелены не на понимание, как у классических философов, а на непонимание. Я всегда хотел добиться эффекта множественных прочтений. В какой-то момент я решил, что надо использовать формулу Франциска Ассизского: любая страница текста священна, потому что из букв, там содержащихся, можно сложить имя Иисуса Христа. Я до сих пор считаю, что плохих или тупых книг не существует, потому что они всегда могут быть глубоко инспиративными.
Мой отец, Виктор Пивоваров, много сделал для детской иллюстрации, и сама модель раздвоенности была очень важна для нашей семьи. Оруэлл в негативном смысле называл это «двоемыслием», но ведь можно это словечко и в положительном ключе использовать. Я вообще большой поклонник двоемыслия. Мои родители и художники их круга − Кабаков, Булатов, Васильев − все жили в раздвоенном режиме. При этом все относились к этому по-разному. Мой отец − очень серьезно: он старался делать шедевры в области иллюстрации детских книг. А Кабаков, наоборот, воплощал легенду о халтурщике, но, конечно, на самом-то деле он не был халтурщиком − все книжки, которые он делал в Детгизе, нарисованы очень хорошо. Но легенды существуют не только для других, но и для себя, и так ему было легче жить. Мой папа стремился иллюстрировать литературные шедевры, сказки Андерсона, «Черную курицу», а Кабаков, наоборот, низовую литературу для детей. В Советском Союзе считалось, что детям нужно в поэтической форме рассказывать о правилах дорожного движения или о том, как работает завод. Обычно эти тексты заказывались посредственным поэтам, но иллюстрировали их часто хорошие художники. И как бы они к работе ни относились, этот опыт на них сильно повлиял. Изобразительная манера Кабакова сформировалась отчасти под давлением цензуры, отчасти как следствие плохого качества типографской печати − ведь от него всегда требовали четкого контура и ярких цветов. То есть, мы можем говорить про обкатку, утряску и шлифовку стиля.
К сожалению, взрослая литература и тогда иллюстрировалась мало, а сейчас и вовсе такого не встретишь. Очень грустно, что традиция заглохла, я очень хочу ее возродить. Книжная иллюстрация должна быть не какой-то невнятной прикладной областью изобразительного искусства, а ее привилегированной частью. В этом смысле я стараюсь, чтобы все мои книги выходили с иллюстрациями, − чаще всего мы делаем их вместе с замечательным художником Иваном Разумовым по принципу чередования: одна иллюстрация его, одна моя. Это важный момент: мне нужен чей-то еще взгляд, чтобы точнее объективизировать фантазмы, потому что нечто зародившееся в глубинах собственного воображения всегда нуждается в уточнении восприятием другого человека. Любопытно, что при этом многие читатели не могут различить, где мои иллюстрации, а где Ивана.
Я не люблю интернет как раз за то, что он создает одномерность. Это инструмент глобализации, слияния. И к тому же это мир, в котором нет пространства, а есть только время. Я всегда склонялся к мысли, что рай − это пространство, в котором нет времени, а ад − это время, в котором нет пространства. Я ненавижу интернет всей душой и с ним никак не общаюсь. И в принципе одной из задач искусства вижу борьбу с сетевой культурой. В «Святой политике» представлен рисунок, на котором написано весьма смелое изречение: «Ядерное оружие − это хорошо, а интернет − это плохо». Изречение намеренно сделано спорным, но при этом, осознавая всю комичность и фейковый характер этого высказывания, я, тем не менее, предлагаю над ним задуматься. Потому что в каком-то смысле, со всеми оговорками, но все-таки − я думаю, что так оно и есть. Действительно, ядерное оружие − это хорошо, а интернет − это плохо. Потому что ядерное оружие говорит нам одну правдивую вещь: единственное, что может быть еще у людей общего, это смерть. Все остальные имитации общности − это ложь. И ложь очень опасная. А интернет опаснее всех».
Павел Пепперштейн, российский художник-концептуалист.
