27 марта во всем мире отмечается Международный день театра. Что такое современный театр, каким ему быть завтра, рассуждают ведущие российские режиссеры и художественные руководители: Олег Табаков, Андрей Могучий, Евгений Миронов, Тимофей Кулябин, Кирилл Серебренников. Материал составлен из фрагментов интервью, опубликованных в различных СМИ. Ссылки на источники я поместил в самом конце статьи.
Режиссер петербургского Большого драматического театра им. Г. А. Товстоногова Андрей Могучий:
«Это очень страшно — быть неактуальным. Цифровая эпоха, когда каждый сам себе писатель, фотограф, художник, делает особенно острым вопрос критериев. Как мне как-то сказал заведующий Отделом новейших течений Русского музея Александр Давидович Боровский, увидев работу каких-то перформансистов, — «Я их пока художниками не назначал». Так же и в театре: что назначается искусством, то искусством и начинает быть. С этим, конечно, трудно смириться — даже нам, постмодернистам. Да, сегодня мы живем в эпоху охреневшего искусства. Хотя у театра и есть своя отличительная особенность — это негуманное искусство: публика приходит в зал, покупая билет непонятно на что, не зная, что именно она увидит, довольно долго сидит в зале, откуда нельзя так просто взять и выйти, — все это определенные критерии все-таки сохраняет. Аудитория театра несравнимо мала по сравнению с аудиторией телевидения. Но я твердо уверен в том, что любой проект может найти своего покупателя — хотя это, конечно, всегда риск и проблема ленивых администраторов. Но если проект осмыслен аналитиками, доведен до стадии товара, его можно продать — в этой логике и необходимо существовать.
Мы все коллекционеры, черпающие из разных источников, заимствующие что-то друг у друга, переваривающие все это — и создающие таким образом свой персональный метод индивидуальной режиссуры. Я думаю, что ни один учитель не может назвать собственных учеников, но каждый может назвать своего учителя. У меня сын недавно окончил операторский факультет ВГИКа, и я решил по-отечески подарить ему свою любимую книгу — очень редкую брошюрку, лекции Андрея Тарковского о режиссуре. Дай-ка, думаю, пролистаю ее напоследок — а она вся исчиркана моими пометками. Я ее не открывал тридцать лет — и вдруг понял, что все это время говорил текстами Тарковского: мои идеи оказались вовсе даже и не моими. Есть ведь такая особенность у театральной профессии — паразитирование и присваивание».
Новосибирский режиссер Тимофей Кулябин, поставивший в прошлом году свою нашумевшую версию вагнеровского «Тангейзера»:
«Если честно, даже когда ты ставишь «Три сестры», то после двух премьерных показов все равно оказываешься в зале, для которого этот сюжет абсолютно незнаком. Нет такого понятия, как «известный материал». Оно исчезает в современном мире. Так или иначе, тебе все равно приходится эту историю заново объяснять. Ты не можешь просто спорить со, скажем так, традиционным прочтением. Мне никогда не приходило в голову заниматься сценографией. Прежде всего, у меня нет образования. Без него довольно сложно все грамотно и профессионально организовать на сцене. Это серьезная профессия. У меня ее нет, поэтому я вряд ли когда-то на эту территорию залезу. Сегодня действительно в режиссуру, в театр очень много приходит людей из визуального мира. Это не только сценографы, но и видеохудожники, и люди, занимающиеся инсталляцией, акционизмом. Это уже не просто сценография на сцене, это визуальный образ как содержательная единица. Мир изменился. Наша психология изменилась. Мы живем в мире, где 95 процентов информации считываем визуально.
Я не смогу поставить спектакль в стиле XIX века. Я никогда не был в XIX веке. Я раньше 1984 года не жил на планете Земля. Я не смогу объяснить, как ходят люди в XIX веке, как они разговаривают, как они носят костюм. Я могу это только себе представить — по фильмам, по книгам. И объяснить свое представление исполнителям, которые, в свою очередь, со своим представлением будут нам показывать, как бы это, наверное, было. То есть можно, конечно, поставить такую цель, но в этой ситуации я заранее снимаю с себя задачу быть достоверным.
Я знаю режиссеров, и очень хороших, которые действительно умеют осмысленно, правильно и глубоко сделать скандал. Не нужно относиться к этому слову только негативно, если речь идет о театре. Театр — это вообще изначально не территория температуры 36 и 6. Если в театре 36 и 6, то становится очень пресно. Если все ровно, гладко, спокойно, то это скорее уже досуг. А театр — это все-таки искусство, которое должно вызывать более интенсивные эмоции».
Художественный руководитель МХТ имени А. П. Чехова Олег Табаков:
«Театр − это мое любименькое веселенькое занятие. И самые прекрасные минуты моей молодости — это когда я смотрел спектакли в Художественном. Даже спрашивать не надо, зачем люди в театр ходят. Этот, который «наше все» — эфиоп на площади, — давно сформулировал: «Над вымыслом слезами обольюсь». Правда, запас непролитых слез у всех разный, и далеко не у многих — большой. Все же чаще хотят смеяться, ну или другими способами себя пощекотать. Помню, когда-то Николай Плотников, Раневская, Плятт удивлялись моим способностям. Я сейчас тоже смотрю иногда на своих детей из подвала, например на Женю Миронова, когда он что-то хорошо делает, — и плачу. Нравится мне. До тех пор, пока талантливый человек способен удивляться чужому дарованию, он жив. Я закрыл в этом театре спектаклей больше, чем советская власть за годы своего существования. Потому что таланта в них не было. Ну или был, но мало. А нет таланта — люби природу. Топорков Василий Осипович, мой любимый педагог, говорил: «Самые большие деньги в театре должна получать героиня. Почему? Все просто: ее должен хотеть весь зрительный зал». В СССР было два великих режиссера — Эфрос и Товстоногов. Но я не думаю, что с их уходом все кончилось. Придут новые бойцы. Есть такой странный парень у нас в МХТ — Глеб Черепанов. Я ему уже третий спектакль доверяю. Начинал Глеб с английской повестушки «Удивительное путешествие кролика Эдварда», на этом спектакле дети и родители вместе плачут. Второй спектакль — «Контрабас» с Константином Хабенским. Аттестация актеров — это экзистенциально-мастурбационный симптом. К оздоровлению театра она не приведет. Приведут те, кого Сергей Капков когда-то назначил худруками: Карбаускис, Миронов, Серебренников, Писарев. Откуда они все? Как ни странно, из моего подвала и из чеховского МХАТа. Значит, система может и медленно, но верно изменятся. И никакой смерти театра не будет. Ну а те, кто говорит, что репертуарный театр — это ржавая машина, просто не имеют силенок ее крутить.
Свобода творчества — такая же абсолютная ценность, как и свобода вероисповедания. Цензура в любом проявлении — государственном или церковном – опасна. Задача общества и церкви, как мне представляется, — не преследовать любого, кто, по мнению этого общества или его особо ранимых представителей, нарушил в своем произведении нормы морали, задел чувства, — но вести диалог, дискуссию, убеждать, спорить, совестить, в конце концов. У Льва Толстого был прекрасный термин «энергия заблуждения». Художник имеет право на заблуждение. В нем — этом заблуждении — поиски смыслов, проявления борений духа, в нем энергия жизни. Нельзя бить искусство по рукам».
Актер и художественный руководитель Театра Наций Евгений Миронов:
«Я думаю, что театр, где много новых спектаклей самого разного качества и уровня, все равно лучше, чем театр, где идет несколько проверенных временем спектаклей со звездами, а труппа бездействует. Хотя еще лучше – золотая середина. Вот Театр Наций – это золотая середина и есть. Гарантировать шедевр, конечно, нельзя, но подготовить возможности для его создания необходимо. Мы очень внимательно отсматриваем молодых, но… их очень мало. Их почти нет. Нет людей, которые хотят и уже что-то могут. То, что мы видим, чаще напоминает застарелый провинциальный театр. Это значит, что для меня, как артиста, нет будущего. С кем работать дальше? Кто будет руководить, развивать искусство театра? Сейчас театрами руководят выдающиеся деятели культуры. Но за ними – пустота, два-три человека. Остальные же сломаны телевидением, рынком, деньгами и в театр не вернутся. Я иногда спрашиваю своих коллег, видели ли они, например, Робера Лепажа или Роберта Уилсона, и они отвечают: «Нет, а зачем?». Такая инертность меня убивает наповал. Ведь это же продолжение учебы, это стимул двигаться дальше, не стоять на месте. Как иначе? Это суть развития искусства».
Режиссер Кирилл Серебренников:
«Театр — очень сложная вещь, требующая знания условности. Условности в театре гораздо больше, это как специальный язык, как послание посвященным. Чтобы вышел человек на пустую сцену и сказал: «Лес. Как холодно в лесу», — а вы поверили, что это лес, должны быть подготовлены и артист, и вы. Кино демонстрирует реальность сочиненную и снятую, а театр требует задействовать ваше воображение. Поэтому театр требует от зрителя большей подготовки, а от режиссера — знания этой условности. Я стараюсь не читать ничего: ни зрительских мнений, ни критиков. Я советуюсь только с небольшой группой людей, чьему мнению и вкусу я доверяю. Это вовсе не обязательно критики. Не все они известные личности. Просто я им доверяю. Мне экологичнее заниматься тем, что я делаю. Ведь любой фильм, любой спектакль — это зеркало. Это не то, что я хотел рассказать. Моя задача — сделать это зеркало максимально немутным, и каждый зритель, каждый критик в нем увидит себя. Мы ничего не навязываем, не говорим, что традиционное искусство — это ай-ай-ай как плохо, а вот современное, чтобы все в воде барахтались или голые на веревке висели, — хорошо. Мы говорим: «Ребята, традиционного искусства у нас полным-полно, и для кислотно-щелочного баланса посмотрите еще и это, а дальше решайте сами. Можете выбрать традиционный театр, если это по-настоящему и по любви. А можно увлечься чем-то совершенно иным, и мы готовы предоставить вам об этом ином информацию, которую вы больше нигде не получите. Лет десять назад я ходил по только что открывшимся галереям на «Винзаводе» и думал, почему такой публики нет в театре. Почему эти симпатичные молодые люди с гаджетами и свободным сознанием не ходят на наши спектакли? Потому что они считали театр «папиным искусством», а сами выбрали модные галереи. Современным искусством, которое происходит в музеях, интересуется совсем небольшое число людей. Но совершенно очевидно, что этот крошечный процент и есть самые интересные, самые открытые, самые активные зрители. За последние 10–15 лет число зрителей, которые посещают спектакли по современной драме с экспериментальными режиссерскими решениями, выросло в разы. Во всем мире давно происходит то же самое, потому что современный театр — это в основном искусство молодых для молодых.
Сейчас мы видим резкий откат, государство в лице Минкульта борется с новым театром, хочет его уничтожить. И хочется им сказать: ребята, что вы делаете? Вы сами (я имею в виду государство) 15 лет возделывали эту поляну, на ней выросли прекрасные цветы. Русский театр перестал быть провинциальным, стал конкурентоспособным в мире, про него начали говорить и писать, звать на фестивали — это ли не лучшая реклама страны? Это ли не слава России? А вы теперь хотите эту поляну обратно забетонировать. Глупо тратить в течение 15 лет много денег, получить блестящий результат, а потом руками каких-то неграмотных людей практически за год пустить все под нож. Театр начинает, к сожалению, привыкать к тому, к чему не надо привыкать. К начальственному окрику. К провокациям. К погромам. Увы. Изменится ли под этим давлением искусство? Честное искусство, которого не много, не изменится. Холуйское останется холуйским. Но есть большая «середина», которой сейчас труднее всего. В театре все так же, как и в жизни. Смелый человек остается верен себе, своим убеждениям, своей борьбе. Ему будет нелегко, больно, трудно. Но именно такие люди и их дела остаются в истории и служат примером другим. А приспособленец умело подстроится под тренды, под новую фразеологию, под новые цивилизационные парадигмы, получит выгоду и станет частью системы. У него все всегда будет в шоколаде. Только таких все забудут, они исчезнут вместе со временем, их породившим.
Русское искусство вообще очень редко было высказыванием прямого действия. Это вшито в нашу матрицу. У нас принято считать, что впрямую высказываться не очень правильно, впрямую пусть говорит газета, а искусство должно осмыслять процесс. Быть менее сиюминутным. Я с этим отчасти согласен. Я часто вижу в немецком и французском театре спектакли, где актеры выходят на авансцену и кричат что-то в зал, как будто читают передовицу. Иногда это сильно, иногда беспомощно и наивно. Русское искусство имеет свойство дистанцироваться от процессов, взять паузу, подумать, прочувствовать и потом уже… Такой подход, когда зритель не просто слышит или видит готовый результат на сцене, а самостоятельно к нему приходит через спектакль, мне гораздо ближе.
Есть, скажем, те, кто ходит в театр, потому что это модно. Их я очень люблю и уважаю, это тоже позиция. Чекинятся, инстаграмятся в фойе, покупают самые дорогие билеты. Мы, бывает, смеемся, когда у нас в театре нет денег на бумагу для принтера, а здание обставлено «Майбахами», «Ягуарами». Выглядываешь перед спектаклем в окно — а там чьи-то охранники стоят. Думаешь: «Ты колесо с «Майбаха» своего дай нам, мы хоть зарплату всем заплатим». Есть еще наш преданный зритель, который регулярно покупает билеты, дарит их родителям и друзьям, посмотрел весь репертуар, видел спектакли в разных составах. Приходит и публика из других театров, даже пожилые (они с этого сезона стали осторожно приходить, реагируя на долетающие до них слухи), и многие тоже становятся нашими зрителями, начинают ходить на все спектакли подряд. За пару лет у нас повысился возрастной порог аудитории.
Самое главное, что я сам всегда получал от театра, — это мощные, яркие впечатления. Я зашел на спектакль одним человеком, а вышел другим. Что произошло? Кто со мной это сделал? Спектакль? Нет, я сам сидел и несколько часов работал, разбирался с собой. С одной стороны, публика в театре очень единая, возникает огромное количество горизонтальных связей в зале, люди эмоционально друг от друга подпитываются, но при этом, как мне кажется, они остаются очень одинокими. Ты сам занимаешься рефлексией, сам лечишься, сам думаешь и выходишь из зала другим. Чем этот интимный процесс интенсивнее, тем лучше. Я считаю, что театр должен быть модным, актуальным, современным, светским, ярким. Это должно быть очень престижное времяпрепровождение горожан. Театр — это городская практика. Чем лучше развит город, тем лучше жизнь театров. Это история мировой цивилизации: как только в больших городах возникали группы свободных просвещенных граждан, возникали театры. Рабы в театры не ходят».
