Выдержки из интервью с известным русским философом и культурологом Борисом Ефимовичем Гройсом. Материал был опубликован 12 сентября 2008 года в «Независимой газете», но совершенно, на мой взгляд, не устарел. Беседу ведет журналистка Елена Кутловская:
«К какому стилистическому направлению тяготеет современная российская культура?
Борис Гройс: Я бы начал немного с другого конца. Я думаю, что для России в последние годы очень важно становление массовой культуры. Это эстрада, видеоклипы, реклама, телесериалы. Это основная эстетическая продукция, которая сейчас в России имеет место. И там «крутятся» основные деньги, поэтому она наиболее массивна и наиболее быстро развивается. Если посмотреть на современное западное искусство — оно представляет собой аналитическую рефлексию на то, что происходит в массовой культуре. Это его основной реактивный механизм на то, что происходит «здесь и сейчас». Когда я смотрю на русское современное искусство, то у меня нет впечатления, что оно функционирует в том же режиме, что и западное. То есть нет ощущения, что оно занимается анализом современной русской массовой культуры, ее мифологии, идеологии, всевозможных политических предпосылок, сексуальных, расовых и так далее. Вместо этого есть какая-то реакция ностальгического характера. Что-то вроде «отцвели хризантемы в саду». Немного соцреализма, немного каких-то фантазмов из 1980-х годов… Типологически — это имеет характер русского сувенира, то есть русское искусство не представляет собой актуальное аналитическое высказывание о ситуации «здесь и сейчас». Нет ощущения, что оно четко реагирует на сегодняшнюю социопсихологическую, эстетическую ситуацию. В нем есть некие реминисценции… Это напоминает современное китайское искусство, которое тоже несколько реминисцентно: какие-то цитаты из культурной революции, какие-то цитаты из древнекитайской истории, какие-то комбинации из того и другого. Все очень хорошо сделано, но в целом напоминает бутик… (смеется). Люди делают вещи, которыми надеются заинтересовать коллекционеров, покупателей…
Елена Кутловская: Чем можно объяснить эту ностальгическую тенденцию?
Борис Гройс: К сожалению, в России не произошло культурной революции, не произошло культурной перестройки, не изменилась система преподавания, не изменились критерии интеллектуального и культурного дискурса. Рынок стал похож на западный, но только похож. Есть какие-то биржи и котировки, какие-то фьючерсы… Но никаких фьючерсов в области гуманитарного образования я не вижу. Если говорить совсем честно, нет ничего узнаваемого, что бы связывало Русский мир с Западным. Когда внутри советской экономической и идеологической системы был марксизм с его четкими параметрами «перехода количества в качество», с делением на классы и так далее — была некая структура. Что было очень похоже на Запад. Был некий общий язык. Исчезновение коммунизма нанесло смертельный удар по интернациональному характеру русской культуры. Про «Москву — Третий Рим», про геополитику, про пятую империю или, наоборот, протест против нее — никто на Западе ничего не понимает. И одновременно люди в России отвыкли от международного языка. Забвение марксизма и коммунизма странным образом привело вообще к потере общего теоретического языка с западной культурой. Деррида, другие работы современной западной культурологии, философии ни на кого и ни на что не повлияли. На их базе никакого нового языка не возникло. Такое впечатление, что сама аура русского гуманитарного дискурса очень сильно обособилась от западного, как будто это совершенно разные миры. Вроде бы котировки и фьючерсы одни и те же, но в гуманитарном дискурсе возник невероятный разрыв. Кстати, это впечатление, которое всеми западными интеллектуалами фиксируется. Я недавно на некоей конференции услышал от англичан вопрос: «А почему Россия так «отплыла» в последние годы от Запада? Нет никакого общего языка. Такое ощущение, что все обрубили. Что происходит?»
Елена Кутловская: Какова причина такого разобщения?
Борис Гройс: Мне кажется, что вот какая возникла проблема. Есть такой момент спонтанного единодушия в России — все смотрят в одну и ту же сторону, и эта одна и та же сторона приобретает характер религиозного света. Этим светом стали идеи капитализма. Такое ощущение, что про культуру, искусство и образование все забыли, потому что там нет настоящих денег. А то, где нет настоящих денег, просто не считается настоящим делом. На меркантильном Западе люди поддерживают образование, а в России я постоянно сталкиваюсь с глубоким скепсисом в отношении любых форм культуры и образования. Будто это пустая трата времени, которая ничего для жизни не дает. В 1970-е годы было много довольно либерально настроенной интеллигенции, которая была неплохо образована и была благодарным потребителем искусства. Читали все: от Пастернака до Леви-Стросса… И сейчас читают, но это не имеет такого престижа, как в те годы. Я смотрю на реакцию в Интернете на выставку Кабакова — картина печальная. Все пишут, сколько стоит та или иная картина. Например, шесть миллионов! Это много, это круто! Если нет альтернатив денежной оценки деятельности художника — это говорит о глубоких проблемах в культуре.
Елена Кутловская: Пропаганда — во все времена один из мощнейших механизмов государственной машины. Какое место, на ваш взгляд, занимает институт пропаганды в нашей сегодняшней России? Как взаимодействуют в современной цивилизации Пропаганда и Искусство?
Борис Гройс: Искусство в идеальном случае занимается не пропагандой, а анализом и нейтрализацией механизмов этой пропаганды. Хорошее искусство нейтрализует пропаганду…
Елена Кутловская: А соцреализм?
Борис Гройс: Бывает хорошее искусство, которое тоже участвует в пропаганде (смеется). При всей любви к соцреализму я могу сказать, что это искусство представляет собой в большей степени этнографический материал, чем полноценный художественный жест. Из соцреализма полноценное искусство сделали Кабаков, Комар и Меламид. В соцреализме есть элемент необработанной нефти, это — художественное сырье. Оно может быть чрезвычайно важно как разновидность полезного ископаемого, но чтобы привести его в состояние полноценного искусства нужно было выделить из него эстетический компонент. Что и сделали Комар и Меламид. Пропагандистский импульс так забивал эстетику соцреализма, что собственно его эстетика была не видна. Нужно было сначала нейтрализовать пропагандистскую агрессию соцреализма, чтобы стало заметно, насколько это интересное искусство, и для того, чтобы в итоге эстетическое вышло на первый план.
Елена Кутловская: В одной из своих работ Вы написали: «В тот момент, когда разрушается одна икона, акт ее разрушения уже превращается в икону нового мира». Распалась советская цивилизация — во что превратился акт ее разрушения, как выглядит новая икона?
Борис Гройс: Мы имели русскую культуру, которая была построена на некоммерческой основе. Она разрушилась посредством денег и введения товарно-денежных отношений. И это разрушение посредством товарно-денежных отношений и есть новая икона русской культуры. Что такое современная русская культура? Это коммерциализированная культура, которая приобрела характер гламура. Русский современный гламур — это товарно-денежный коммерциализированный вариант социалистического реализма.
Елена Кутловская: То есть русский гламур аутентичен понятию современной российской цивилизации?
Борис Гройс: Да. Он представляет собой перманентное разрушение социализма и коммунизма. Это постоянная глорификация распада былой некоммерческой цивилизации. Но это не значит, что ситуация распада превратится во что-то другое или вообще прекратится. Перманентный распад, постоянная коммерциализация и есть гламур и одновременно — сформировавшаяся культура современной России.
Елена Кутловская: Пессимистично…
Борис Гройс: Напротив. Раз гламурная культура есть — значит, уже есть икона. И таким образом, можно снова начать ее анализировать. Но не надо ждать, что возникнет нечто другое. Ничего другого не будет — это теперь навсегда. С этим нужно работать как с реальностью, и в результате получится современное искусство. Надо просто понять, что есть современность, и не думать о том, что было и что будет. Ничего не строить, ни на что не надеяться, а заняться тем, что есть. С моей точки зрения, это очень оптимистическая позиция».
